До  этого

Александр Вяльцев (Пессимист)

ЧЕЛОВЕК НА ДОРОГЕ
записки об автостопе

Хиппизм - это форма интеллектуального бродяжничества, нерелигиозного отшельничества и невруб в социальную конкретику. И чем значительнее духовные искания, тем невруб в социальную конкретику делается полнее. Это герои О.Генри и Марка Твена, но рассуждающие о Боге и кладущие прик на войну, митинги и массовые шествия. Это бесспорное юродство, но юродство сознательное и гордое, не претендующее ни на сакральность, ни на снисхождение.

Они собираются на кухне и могут часами говорить о сути движения, шутить и играть весь день в детские игры, они могут не читать книг, они ездят в гости и кафе без определенной цели, рассчитывая не провести время, но создать его: ведь время, потраченное в кропотливом труде - потраченное время. Суетность претит им. Суетность - схватиться за меньшее, чтобы не тянуть большее. Иллюзия занятости, позволяющая человеку не смотреть на самого себя.

Они пьют чай и не заботятся о еде, они жуют хлеб и слушают музыку, и все время находят в ней что-нибудь новое, как все время находят что-нибудь новое в каждой своей незамысловатой минуте. Личности оригинальные, сильные, переполненные эмоциями и страстями, живущие с непогрешимостью Будды, вкушающего свинину. Они срываются с места и без денег едут в Улан-Удэ, в единственный в стране дассан, где, должно быть, живут люди, похожие на них. Они любятся, пьют, стебают правительство и рассуждают о великом. Их мокрое полотенце висит в ванной, но это не раздражает, потому что они уже вешают на тебя обильные плоды своей скитальческой жизни, где нравственность корчится в любовном акте со свободой, и чтобы переварить этот невозможный синтез - нужна большая доза веселья.

Есть история про хиппаря, который вышел выбросить мусор - и исчез на два года. Недавно его видели в Одессе.

Есть история про хиппаря, который разносил почту раз в неделю, уверенный, что в газетах и журналах нет ничего, что не могло бы подождать.

Проехав чуть ли не тысячу километров за один день, что для стопа, вероятно, является рекордом, с одеревеневшими задницами и болью во всех местах мы сползли на астраханскую мостовую.

Ночевать мы решили в привокзальном садике в обществе цыган, которые были нам и прикрытием, и оправданием. Страшно было ментов, которые вроде не должны были нам позволить ночевать в публичном месте. С цыганами было спокойнее, да они галдели до утра. А лишь мы стали засыпать, раздался сдавленный вой. Мы вскочили: на наше ложе из расстеленной палатки полз на четвереньках совершенно пьяный мужик. Он тыкался нам в ноги, как слепой, - и рычал. Я спросил его, что он делает? Минут через пять мужик составил фразу, примерно означавшую, что он ищет ключи.
- А вы их здесь потеряли? - сострадательно спросила Рита.
Мужик отрицательно покрутил головой и выдавил:
- Не знаю...
Я предложил пьяному искать в другом месте: “Вон там, вон там ищи!” - указывая в сторону фонаря: там было светлее. В анекдоте пьяный хотя бы знал, что потерял не здесь. Нашему мужику был прямой резон, выбирая из всех мест, остановиться на самом светлом. И мужик неожиданно послушал меня и уполз.

Утром мы проснулись чуть свет, раньше чем нас мог бы разглядеть патруль. Табор безмятежно спал рядом. У нас не было ни адресов, ни даже сколько-нибудь определенного представления, что есть Астрахань. Но это нам и не понадобилось: едва углубившись в город мы стали предметом заботы местных “хиппи”.

Астраханская тусовка началась для нас с Гоши (он же Игорь). Он был еще едва волосатый, молоденький неофит этого дела. Не очень начитан, но симпатичный, отзывчивый, воспитанный и, как оказалось, самый культурный здесь.

Первый раз в этом городе к нам отнеслись хорошо. До этого был старик в автобусе, кричавший: вы позорите моду! В желании нас за это покарать он доходил буквально до расстрела. Родина из его инвективы эвфемистически выпала: возможно, он не желал признать в нас соотечественников.

Гоша рассказал, как им тут живется. Положение было узнаваемое: визиты участковых, арест за чтение “прав человека”, переписанных из “Курьера ЮНЕСКО”, четыре месяца без работы, креза. Еще самые первые, но страстные шаги в рок-музыке с отставанием на десять лет, но все тем же обязательным путем: Led Zeppelin, Pink Floyd, Deep Purple. Тот же сленг, тот же хайк, тот же питерский “Сайгон”, то же винтилово на Гоголях, куда он уже успел съездить в этом году.

Вообще, я еще раз понял одну главную вещь: волосатые везде одинаковы - в Москве, в Питере, в Ангарске, в Астрахани.

Это тип сознания: идеалистический, немного детский, живой, отзывчивый, весь на улицу и в то же время склонный к глубокой внутренней работе, к свободе до костра включительно. Это вкус, эстетически не приемлющий однообразия, пошлости, конформизма, жестокости и официозности. Они стихийные мыслители, но они делатели - в актах своего ежедневного протеста, просто в жизни - существовать как приятно и как хочется. Это голубоглазое противостояние, вылившееся в целую культуру. И она захватывает человека, словно малярия, и уже не отпускает годами.


Даже удивительно, насколько хиппи, вне зависимости от места и подступов к информации, являют цельное и схожее мировоззрение. Наши новые френды прежде не были даже в Москве, два года назад они встретили каких-то московских волосатых проездом - и этого было достаточно: в Астрахани появилась своя “система”, ее местный филиал, под гостеприимный кров которого мы попали.

Они, конечно, были очень серые, многие вещи и давно культовые имена оказались для них совершенно в новинку, и они слушали нас, жадно распахнув уши. Но внутри себя, по характеру, они были точно такие же: лентяи, идеалисты и стихийные ненасильственные революционеры. Здесь их нечему было учить. Напротив, они были трогательно добры, при том, что жили в условиях довольно диких, где волосатый кажется совершенно верблюдом. И лишь старые дворовые знакомства спасали их от постоянной фейсовки.

Первым делом Гоша повел нас на флэт к Витьку, в крошечную комнатку в старом двухэтажном доме без телефона. Витек самый старый из них: отслужил в армии, женился, бросил жену, работу и даже наркотики и стал совершенно свободен. В нем был напор, энтузиазм и какой-то непробиваемый оптимизм, чего не скажешь об остальных членах тусовки. Гоша - лентяй и сибарит, ему куда приятнее целый день просидеть на парапете лестницы, недалеко от Астраханского кремля, их “стрита”, их “Пушки”, их “Гоголей”, куря, неспешно рассуждая или травя анекдоты про Ленина.

Таков же был его приятель Андрей. Таков и Вася, только в еще более законченном виде. Это был человек вообще невозможной самодостаточности, не имеющий нужды сделать одно лишнее движение, удовлетворенный любым положением, в которое его поместила судьба, поставила или положила. Загадка, однако, как мог он время от времени попадать в Москву, где мы с ним потом и встречались. Однажды мы столкнулись с ним у Шурупа в выселенной квартире на Маяковке. Обкуренный Вася ходил по комнате и надувал себя насосом. Таким он и остался: пофигистом, халявщиком и оттяжником. Заделав в бессчетных тусовках каких-то детей, пройдя через тюрьму, смерть друзей и даже детей - ничему не научился, не вынес никакого опыта, заморозил себя в беспечной юности и стал в конце концов алкоголиком. Но тогда, мы, естественно, этого не знали.

Я хорошо изучил их, ибо вся их “система” позже перебывала у нас, подолгу застревая в нашей недавно полученной комнате.


Нам с Ритой видеть такое было странно. Это был интенсивнейший для нас год: домашний театр, писание программных текстов, подготовка уличных выставок, нескончаемые политические и эстетические дебаты с агрессивной, недавно народившейся и стремившейся себя заявить третьей волной волосатых, для которых мы были менторами и связующим звеном со Второй Системой, к которой принадлежали сами.

Именно тогда возникли и ярко блеснули Умка, Сольми, Папа-Леша, ставшие системной легендой.

Я не знал более бессмысленного занятия, чем тусоваться на Гоголях. У нас дома и так беспрерывно толклась прорва народа и приходили все новые, готовые прямо сейчас что-то сделать, а не просто покурить и ненапряженно побазарить. Но в маленьком провинциальном городе, где трудно к чему-нибудь себя приложить, такой образ жизни, как у этой “системы”, и был, может быть, единственным театром, поэзией и вялотекущей революцией.

Жертвуя ради нас своими правилами, астраханцы повели смотреть свой кремль, старый и впечатляющий, показывали город, по которому, как по Питеру, ходили пешком. Город был мил и хорошо сохранился. Казалось, что его просто забыли, и он жил себе понемногу, в стороне от грозных разрушительных программ, тихой провинциальной скучной жизнью, ничего не знал, ни во что не вмешивался, не очень даже рвался к новомодным словам и сменам курса.

Утомленных, полузажаренных, нас повезли на кораблике на астраханский пляж. Нежный мелкий песок, пучки ив, живописно разбросанные по его светлой плоскости. Вода была мелкая и теплая, что-то вроде Рижского взморья.

Наш единственный день в Астрахани заканчивается. Мы не тратили здесь всех сил - нам предстоял еще очень большой путь. Поэтому смотрели вполглаза, сберегая впечатления на будущее. Нас накормили домашней едой в добром семействе Гоши и предупредили, что все нормальные дороги в Астрахани кончаются и дальше ничего хорошего нас не ждет. К тому же жара, пустыня - тысячи километров... Будь я без Риты, я бы, может быть, и рискнул. Поэтому ночью мы сели в поезд, отправлявшийся в казахские степи, чтобы с пересадкой попасть в город Ташкент.

МОСКВА, "КОСА-НА-КАМЕНЬ", 2003. Оригинал: http://ponia1.narod.ru/asia.htm